Пушкинский сайт

«Когда Арендт прочитал ему письмо Государя, то он вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук, но Арендт не мог его оставить ему. Несколько раз Пушкин повторял: отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! Где письмо?» Каждый раз, дойдя до этих строк известного письма В.А. Жуковского к С. Л. Пушкину, отцу поэта, я (как, думаю, и все, кто читал его) испытывал чувство досады и внутреннего протеста. Слишком уж не соответствовало описанное Жуковским поведение поэта его независимой и гордой натуре, да и как-то не вяжется оно со словами смертельно раненного поэта, больше похожими на требование, чем на униженную просьбу. К тому же Жуковский не мог присутствовать при этой сцене: остальные свидетельства едины в том, что придворный медик по приезде из Зимнего Дворца показывал карандашную записку Николая I умиравшему поэту наедине. Однажды возникнув, меня уже не покидало ощущение, что честный и искренний Жуковский верно и точно передавал слова поэта и, пытаясь объяснить их, связал эти слова с запиской царя, для чего ему пришлось даже нарушить действительную хронологию событий.

О каком же письме говорил «несколько раз» А.С. Пушкин? Это всего лишь одна из загадок, составляющих тайную сторону событий, сопутствующих гибели нашего великого поэта. К сожалению, и друзья Пушкина, действовавшие в интересах его оставшейся без средств к существованию семьи, и, в особенности, его враги, которые, пытаясь уйти от ответственности за его смерть, предприняли все, чтобы правда о случившемся никогда не была выяснена. Еще и сегодня, наряду с серьезными попытками разобраться в событиях, на все лады перепеваются и обсуждаются искренность чувств Дантеса к Наталье Николаевне, длительность его любви, возможность ответного чувства, и т.д. и т.п. — словом, все то, что Д.С. Лихачев метко назвал «дантесоведением» и что, конечно же, оскорбительно для памяти поэта. Но время идет, и трагический 1837 год уже отдален от нас более чем на полтора столетия. И хотя исторически, как это и предвидел Пушкин, истина оказалась «сильнее царя», мы не можем успокоиться, не воздав виновникам гибели поэта по возможно более точной мере содеянного каждым из них зла.

Трудно надеяться, что в ближайшее время появятся новые документы, которые могут выявить тайные пружины преддуэльных событий. Многие материалы уничтожены или утрачены; другие, возможно, скрыты в недоступных архивах аристократических фамилий. Но у нас есть возможность иначе взглянуть на уже имеющиеся свидетельства и, прежде всего, на письма самого А.С. Пушкина: два ноябрьских, 1836 года, — к графу Бенкендорфу и к барону Геккерну; и адресованное тому же Геккерну письмо от 25 января 1837 г., за которым последовала роковая дуэль. Эти документы еще немало могут нам поведать.

Я предпринял такую попытку. И если мои усилия и привели к некоторым результатам, то это только потому, что я всегда чувствовал рядом с собой незримое присутствие нескольких поколений пушкинистов. Моя глубокая признательность им, а также сотрудникам Литературного и Пушкинского музеев, специалистам из ИМЛИ и ИРЛИ АН СССР, моим коллегам-лингвистам.

Хотелось бы начать так: передо мною письма Пушкина. Но, увы, сделать этого я не могу. Из трех интересующих меня писем до нашего времени дошло лишь одно — датированное 21 ноября 1836 г. письмо Пушкина к начальнику III отделения графу Бенкендорфу, которое не было отослано. Неотосланное ноябрьское письмо к Геккерну сохранилось в виде фрагментов: оно было найдено разорванным, и часть клочков утрачена. Неизвестен и подлинник письма Пушкина к Геккерну от 26 января 1837 г.; мы имеем только две его копии. Первая снята членами комиссии военного суда, перед которым предстали Дантес и секундант Пушкина, его лицейский товарищ К.К. Данзас. Вторая, так называемая «автокопия», т.е. считающаяся выполненной самим поэтом, появилась только в 1918 голу, хотя и была факсимильно воспроизведена в книге А. Аммосова «Последние дни жизни н кончина Александра Сергеевича Пушкина», изданной в 1863 г. Само январское письмо, его подлинник, находившееся, по словам Дантеса, «у Его Императорского Величества», было получено комиссией от министра иностранных дел России графа Нессельроде, затем возвращено ему и исчезло.

Что касается «автокопии», то в 1924 г. были обнаружено написанное 4 февраля 1837 г. письмо Данзаса к Бенкендорфу, с которым он направил ему «своеручную» пушкинскую копню январского письма с просьбой, если Бенкендорф «заблагорассудит», показать её царю. Таким образом, до снятия копии в военном суде оба подлинника некоторое время находились и распоряжении Николая I. И хотя под выпиской из военно-судного дела имеется подпись Данзаса (сами его показания — единственные из всего дела! — оказались «утраченными»), и он, и другой подсудимый, Дантес, удостоверили лишь то, что их показания «внесены в оную исправно», а не засвидетельствовали идентичности копии оригиналу.

Не говоря уже о больших отличиях судной копии от «автокопии», последняя не произвела на меня впечатления выполненной рукой поэта. Скорее, это копия с той самой «своеручной» копии,  но она не датирована и не подписана  Пушкиным, Известно, что изготовлением подобных копий занимался, например, князь Н. Л. Вяземский, включавший их в распространяемые им т.н. «дуэльные сборники». Но важнее то, что обе имеющиеся копии пушкинского письма оставляют ощущение недосказанности, некоторого логического разрыва между началом и концом. Правда, к моменту выхода аммосовской книги Данзас был жив, хотя и стар, и не допустил бы тиражирования фальшивки, но, не вдаваясь в детали, скажу лишь, что уже современники Данзаса высказывали мнение о причастности III отделения к ее публикации. Не впадая в крайности, можно уверенно утверждать, что эта книга представляет собой результат намеренного смешения автором действительных воспоминаний Данзаса и собственных «трудов». Так, к книге оказались приложенными не только факсимиле «автокопии», но и «подлинники» других документов, в том числе письмо Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г., которое было найдено уже в наше время в архиве секретаря шефа жандармов Миллера, и документы из военно-судного дела, доступ к которому был, конечно, весьма ограничен.

В январском письме нет ни слова обвинения Геккернов в авторстве полученных 4 ноября 1836 г. поэтом и его знакомыми пасквильных «дипломов на звание рогоносца». В ноябрьском же письме к Бенкендорфу говорится: «Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по стилю письма, по тому, как оно было составлено, я сразу же догадался, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я занялся розыском… Я убедился, что анонимное письмо исходит от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом осведомить правительство и общество». Почему же спустя два месяца Пушкин не стал настаивать на авторстве Геккерна? Аммосов в своей книге приводит слова Данзаса о том, что «автором этих (анонимных) записок, по сходству почерка, Пушкин подозревал барона Геккерна, отца, и даже писал об этом графу Бенкендорфу». Данзас почему-то не увидел противоречия между своими словами о «почерке» и пушкинскими аргументами, хотя, как подчеркнул Аммосов, подлинник письма Пушкина к Бенкендорфу был «доставлен» ему Данзасом. По смыслу же этой части воспоминаний Данзаса очевидно, что он вообще не видел полученных Пушкиным «дипломов», написанных «печатными» буквами, не имеющими ничего общего с почерком барона. Да и последовательность ноябрьских событий в изложении Данзаса не позволяет считать, эти «анонимные записки» пасквильными дипломами. О каких же записках вспоминал Данзас?

Ответ на этот и другие вопросы отыскивается в ноябрьском письме Пушкина к Геккерну. 21 ноября 1836 г. Пушкин прочитал его своему молодому другу В. А. Соллогубу. Соллогуб, вспоминая спустя годы о январском письме Пушкина, писал: «Письмо, впрочем, было то же самое, которое он мне читал за два месяца, — многие места я узнал». Соллогуб не нашел между письмами существенной разницы и подчеркнул: «Кто был виновником (в сочинении пасквильного диплома), осталось тогда еще тайной непроницаемой». Значит, и в ноябрьском письме не было утверждения об авторстве Геккерна. Тем не менее, до настоящего времени считается, что обвинение Геккерна в составлении диплома можно извлечь из ноябрьского письма «без всякого труда». Из него же выводят утверждение о пресловутом «двухлетнем постоянстве» Дантеса, об ответном «чувстве» Натальи Николаевны к молодому кавалергарду и т.п.

Ноябрьское письмо А.С.Пушкина к Луи Геккерну дошло до нас в виде фрагментов. Клочки бумаги, на которых оно написано, были подобраны один к другому и составили две беловые редакции этого письма, анализ и реконструкция которых проведены известными пушкинистами Н. В. Измайловым и Б. В. Казанским. Отдавая должное поистине тяжелейшей работе, ими проделанной, нельзя все же согласиться с их основной концепцией – возможностью реконструировать тексты обоюдными заимствованиями, тем более словами и предложениями из январского письма. Предложенная ими на этой основе реконструкция статична н не отражает эволюции позиции самого поэта.

Рамки статьи не дают мне возможности детально ознакомить читателей с примененным мною методом: он предполагает знание грамматики и стилистики французского языка н основан на тщательном изучении «французских» писем А.С. Пушкина н его русского языка. Из-за недостатка места не могу я привести и полный перевод реконструированных редакций ноябрьского письма. Скажу только, что мне удалось исправить некоторые ошибки принятых переводов и реконструкций, по-новому восстановить важные части пушкинского текста и, главное, прочитать две не только тщательно зачеркнутые, но и замаскированные поэтом полустроки самой первой беловой редакции. Оказалось при этом, что такая реконструкция этих пушкинских полустрок является и единственно возможной!

Ниже приведен одни из самых важных и наиболее трудно восстановимый фрагмент письма в его первоначальной редакции (две зачеркнутые Пушкиным полустроки выделены):

«2 ноября вы узнали от вашего сына новость, которая доставила вам большое удовольствие. Он сказал вам, что я в замешательстве, что моя жена боится некоего письма и что она теряет от этого голову. Вы решили нанести окончательный удар. Я получил… экземпляров анонимного письма (из тех, которое были распространены), но так как это письмо было изготовлено с… я был уверен, что найду моего сочинителя и не беспокоился больше. Действительно, после менее чем трехдневного розыска, я обнаружил искусителя, непочтительно поставленного в затруднительное положение. — Если дипломатия лишь искусство узнать, что делается у других, и расстроить их планы, вы отдадите мне справедливость, что были побеждены на всех пунктах».

Становится теперь ясной сущность той игры, которую вели Геккерны, «папаша» и «сын», против Натальи Николаевны. Узнав каким-то образом о «некоем», опасном для нее письме, они стали шантажировать жену поэта, действуя в интересах высокопоставленного «искусителя» и угрожая оглашением (распространением) этого письма. Откуда они узнали о нем? Современник Пушкина, французский историк А. Фаллу писал, ссылаясь на «непререкаемый» источник: «Однажды в комнату Жоржа Геккерна явился Пушкин… «Каким образом, господин барон, — обратился к нему с видимым спокойствием поэт, — я нашел у себя эти письма, выписанные вашей рукой (т.е., по смыслу, — без подписи, анонимные – В.О.)?..». «Они не должны задевать вас, — ответил г. де Геккерн, — госпожа Пушкина соглашается получать их для передачи своей сестре, на которой я намерен жениться». Вероятно, в числе этих писем (записок), опрометчиво показанных Пушкиным Дантесу, было и письмо не угаданного тогда еще поэтом «искусителя».

Пушкина не удовлетворил слишком откровенный характер письма к барону, и он стал править его. Правка позволяет увидеть, как поэт, не желая дать в руки Геккернов еще одно оружие, оттачивает ту неоднозначность содержания, которая сама собой наметилась в первой редакции. Здесь же, очевидно, появляется у Пушкина мысль вернуть в полном объеме Дантесу роль, которую тот так «непочтительно» взял на себя сам, т.е. заставить Геккернов увидеть в его письме обвинение их в авторстве анонимного письма, с которого все началось, и тем самым оставить «искусителя» о его «затруднительном» положении. Поэт резонно полагал, что, как только негодяи начнут оправдываться, тут-то и вылезет физиономия прикрытого ими «искусителя».

Пушкин в письме показал, что он понял  игру Геккернов. Дантес своей помолвкой с Екатериной Гончаровой, казалось бы, добился сразу нескольких целей: выбил оружие из рук Пушкина против настоящего «искусителя», признав своим и адресованным Екатерине письмо последнего; мог продолжать игру в несчастную страсть к жене поэта, одновременно шантажируя ее; и, играя роль добровольной «ширмы», мог рассчитывать на признательность «искусителя». В глазах великосветского общества «странная женитьба» молодого кавалергарда создавала вокруг него романтический ореол жертвы возвышенной любви к замужней красавице. Письмо Пушкина показывало знание им всей ситуации и ставило мерзавцев на грань катастрофы.

Поэт не отослал в ноябре своих писем Геккерну и Бенкендорфу, хотя и сохранил их. На аудиенции, которую царь был вынужден дать Пушкину 23 ноября 1836 г., Николай, очевидно, пообещал прекратить гнусную интригу, но взял с Пушкина слово не предпринимать решительных шагов без его ведома. По-видимому, поэт не раскрыл императору всей роли Геккернов в интриге, но им самим он поставил определенные условия, на которых согласился не давать хода грязному делу. Судя по всему, эти условия были для Дантеса я Геккерна невыполнимы. Загнанные Пушкиным в угол, посрамленные игроки, чувствуя постоянно грозящую им опасность разоблачения, стали провоцировать поэта на дуэль. Спустя два месяца Пушкину вновь пришлось взять перо, чтобы написать Геккерну письмо, получив которое, его враги поняли: остановить поэта можно, только убив его. Прогремел подлый выстрел на Черной речке.

Кто же был главным действующим лицом преступной травли поэта н его жены, кого прикрывали собой и для кого старались Геккерны, «отец» н «сын»? Поиски ответа на этот вопрос вновь привели меня к письмам А. С. Пушкина.

Владимир ОРЛОВ
«Книжное обозрение», № 21, 1991г.

О статье В. Орлова «Две пушкинские полустроки»

Эта попытка заново взглянуть, пользуясь известными, казалось бы, материалами, на события и обстоятельства, приведшие к гибели Пушкина, кажется весьма серьезной, особенно если учитывать прочитанную мной довольно обширную работу автора, по отношению к которой данная небольшая статья представляет своего рода резюме. В пределах этого жанра — со свойственными ему неизбежными особенностями (суммарностью, недоговоренностью, ограниченностью аргументации и пр.) — автору удалось достаточно внятно изложить суть его концепции, основанной на новом, более точном и тонком, чем раньше, переводе ноябрьского французского письма  Пушкина к бар. Геккерну и, соответственно, новом толковании его содержания. Суть эта в том, что Пушкин угадал в ведущейся против его жены интриге присутствие некоего «третьего лица» — чрезвычайно высокопоставленного, очень близкого ко двору, к царской фамилии и заинтересованного в Наталье Николаевне, — лица, для которого Дантес был по существу ширмой. Дав Геккернам понять, что он разгадал ситуацию и может при необходимости поставить их в крайне опасное, угрожаемое со стороны этого лица (а стало быть, и двора) положение, Пушкин сделал ход настолько жесткий, что Геккернам не оставалось ничего иного, кроме как спровоцировать дуэль.

Такой взгляд на преддуэльную историю появляется впервые. Он обосновывается, с одной стороны, весьма убедительной реконструкцией пушкинского текста — результатом поистине ювелирной лингвистической и текстологической работы; с другой стороны, он ведет к объяснению того, почему некоторые современники сопровождали свои суждения обо всей этой истории многозначительными словами о ее «таинственности» и сакраментальными умолчаниями. До последнего времени это обстоятельство если и объяснили, то чаще всего тем, что таинственным лицом, заинтересованным в жене Пушкина, был якобы сам царь (совершенно, в частности, не учитывая при этом, что в таком случае поведение поэта было бы непредставимо даже для самого отчаянного воображения). Концепция В.Е. Орлова, исключая это неправдоподобное предположение, в то же время по-иному толкует степень и характер косвенного участия в интриге и двора, и, в известной мере, самого императора (поскольку таинственное лицо — автор в ближайшее время намерен опубликовать предположение о том, кто это — имело близкое отношение к царской семье).

Новизна подхода неизбежно вызывает вопросы, недоумения и возражения, и данный случай не исключение из этого правила. Но это нисколько не умаляет важного значения работы В. Е. Орлова, проведенной с великолепным знанием материала и высоким профессионализмом. Новая гипотеза дает новое направление нашей мысли, которая уже давно вращается, можно сказать, на одном месте, в пределах одного «треугольника», и поэтому, быть может, так и оставляет без ответа многие вопросы. Очень возможно, что именно в этом направлении, столь неожиданном, надо искать истину, если ее еще есть шансы найти: истина очень часто бывает как раз неожиданна.

В. Непомнящий, председатель Пушкинской комиссии ИМЛИ АН СССР.
«Книжное обозрение», № 21, 1991г.

Вырезка статьи. «Книжное обозрение», № 21, 1991г

Комментарий к статье. Вырезка. «Книжное обозрение», № 21, 1991г

II

Вернемся на три года назад, в 1833 год. Как известно, Дантес явился в Россию «на ловлю счастья н чинов» из Франции через Германию, заручившись там поддержкой наследного принца Вильгельма Прусского, который дал молодому французу, имевшему немецких родственников по материнской линии, рекомендательное письмо к одному из влиятельнейших царедворцев — генерал-майору Адлербергу. Этого письма было вполне достаточно для наилучшего устройства Дантеса в России: Николай I был связан тесными узами с прусским королевским домом. Жена царя Александра Федоровна была дочерью прусского короля, сестрой наследного принца. Кроме того, русский самодержец покровительствовал легитимистам, одним из которых был Дантес, вынужденный именно по этой причине покинуть Францию. Все это, а не только привлекательная внешность, веселый нрав и остроумие молодого человека объясняют интерес, проявленный к нему нидерландским посланником бароном Геккерном, оказавшимся проездом в одном из захолустных европейских городов, в гостинице которого лежал заболевший Дантес. Кто знает, не тогда ли возникли в голове стареющего интригана некоторые честолюбивые планы, роль одного из исполнителей которых могла быть поручена Дантесу? Как бы то ни было, барон взял молодого француза под свое покровительство.

Рекомендации прусского двора обеспечили зачисление Дантеса в аристократический кавалергардский  полк, находившийся под патронажем царицы и не только участвовавший в проводимых лично Николаем парадах и маневрах, но и поставлявший высокородным девицам и дамам двора женихов и кавалеров для бесчисленных придворных балов. Служа в этом привилегированном полку, Дантес подружился со многими отпрысками виднейших фамилий. Его приятелями были сын министра иностранных дел Д. Нессельроде и фаворит императрицы А. Трубецкой. Это позволило ему войти в самые интимные круги высшего петербургского света.

Ни сам Дантес, ни его приемный отец не могли, конечно, не обратить внимания на успех, которым пользовалась красавица Наталья Николаевна, всегда окруженная толпой восторженных обожателей, среди которых были и приближенные царя, и представители иностранной аристократии. Тут-то, очевидно, и созрела у Геккерна мысль воспользоваться в своих целях неопытностью и доверчивостью молодой женщины. Два мерзавца, молодой и старый, повели планомерную атаку на жену Пушкина, стремясь развратить н совратить ее, чтобы сделать игрушкой в своих руках. В ход пошли все средства — от открыто демонстрировавшихся Дантесом «чувств» до шантажа и угроз со стороны Геккерна.

Во второй редакции ноябрьского письма от 1836 г. Пушкина к Геккерну сохранилась часть фразы, которую до настоящего времени восстанавливали так: «Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство в конце концов всегда произведут некоторое впечатление на сердце молодой особы». Тщательный анализ текста позволил и здесь внести важное уточнение: «Я хорошо знал, что красивая наружность, несчастная физиономия и настойчивость двух гонителей всегда производят, в конце концов, некоторое действие на сердце молодой женщины». Дантес демонстрировал, по ироническому замечанию поэта, «великую и возвышенную страсть» к Наталье Николаевне, втерся в пушкинскую семью, где оказывал знаки внимания не только жене главы дома, но и ее сестре Екатерине, втягивая и ее и постыдную игру. Он проник и в круг друзей Пушкина — Вяземских и Карамзиных. Геккерн руководил гнусным поведением молодого авантюриста н сам подкарауливал Пушкину по всем углам, шептал ей о «любви» своего «сына», умолял «спасти» его. Позднее сын Вяземского писал, что объяснение «раздражения» поэта «следует видеть не в волокитстве молодого Геккерна, а в уговаривании стариком бросить мужа». Старшая сестра Пушкиной, Александра Николаевна, рассказывая о единственной встрече наедине Натальи Николаевны с Дантесом, сообщила, что последний умолял жену поэта «о том же, что и его приемный отец», т.е. чтобы она оставила мужа. Знаменательные слова! Не о своей любви и чувствах говорил «любимой» Жорж Дантес на свидании, а лишь играл отведенную ему «папашей» роль. Молодой женщине предлагались даже планы бегства за границу под дипломатической эгидой нидерландского посланника. До нас дошло и свидетельство самой Натальи Николаевны о Геккерне, что «он старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть».

Если бы за ухаживанием, пусть и столь афишированным, Дантеса стояло чувство, Пушкин мог бы понять и простить молодого человека. Найдя у себя в доме неподписанные письма к жене, содержавшие, по словам уже упоминавшегося историка Фаллу, «выражения чрезвычайно сильного чувства», честный и доверчивый Пушкин решил без обиняков поговорить с Дантесом. Каково же было его удивление, когда тот вдруг заявил, что письма написаны им к Екатерине Гончаровой.  Тут-то очевидно, и появились у поэта первые сомнения в искренности Дантеса. Не прошло и трех дней, как Пушкин убедился, что Дантес играет только роль «ширмы» для некоего высокопоставленного искусителя. Последовал ноябрьский вызов на дуэль, избегнуть которую Дантесу удалось только, попросив, по совету его друзей, руки Екатерины Николаевны в подтверждение своего «признания» Пушкину. Но было уже поздно. Даже такой отчаянный шаг не убедил поэта.

Удалось ли Пушкину найти настоящего соблазнители его жены? Дантес и Геккерн стояли на своем – «искуситель», если бы они выдали его, не простил бы Дантесу оказанной «медвежьей услуги» с признаньем авторства анонимного письма, которая поставила «искусителя» в весьма «затруднительное» положение. Самый короткий путь поисков предполагал участие в них Натальи Николаевны. Но все действия поэта зимой 1836-37 гг., вплоть до его смерти, говорят о том, что Пушкин им не воспользовался. Нет лучшего доказательства любви поэта к своей избраннице! И мы, как и Пушкин, верим в ее совершенную невиновность. Она сама оказалась, по выражению П.А. Вяземского, жертвой «адских козней», которые были устроены против Пушкина и его жены.

В так называемом «гротовском» черновике январского письма Пушкина к Геккерну есть две написанные поперек основного текста и не полные, из-за утраты части клочков, на которые этот черновик был разорван, строки. В них говорится о попытках Дантеса, после того как Пушкин поймал его и его «папашу» на нечестной игре, как-то сгладить очень уж грязное впечатление у Натальи Николаевны от его действий. Дантес, по словам Пушкина, пытался «представить ей свое мерзкое поведение как жертву…». Исследователи продолжили эту фразу: Б. В. Казанский — словами «… имени, священному для него»; Н. В. Измайлов, с оговорками, — «…своей чести». Гораздо более очевидно читается у Пушкина: «… как жертву одному монарху».

Если верить воспоминаниям царедворца М.А. Корфа, то Пушкин, встретив «где-то» Николая Павловича (уж не была ли эта встреча ноябрьской аудиенцией о Зимнем Дворце?), сказал ему, что «подозревал в ухаживании» за Натальей Николаевной и самого царя. Действительно, Николай был далеко не равнодушен к прелестям жены поэта. Но у нас нет никаких оснований отказывать императору в элементарной осторожности. Написание письма жене Пушкина, которого царь искренне считал одним из умнейших людей России, было бы немыслимой и непонятной глупостью. Да и Дантес вряд ли осмелился бы взять на себя роль непрошеного наперсника российского самодержца в таком деле. Нет, все-таки высокопоставленный искуситель должен быть рангом пониже.

В черновике ноябрьского письма поэта к Бенкендорфу есть фраза, которая до настоящего времени переводилась с французского так: «Я уверился, что анонимное письмо исходило от гг. Геккернов». Сомнителен перевод написанной Пушкиным аббревиатуры «ММН» как «гг. Геккернов». К тому же исследователи не заметили, что второе М переделано из другой буквы и Н дописано позднее. Не увидели они и значка, поставленного Пушкиным после второй буквы в ее начальном написании. Расшифровка трех написанных поэтом букв еще впереди, но можно предполагать, что они скрывают за собой «искусителя», по крайней мере, того, кого Пушкин подозревал до ноябрьский аудиенции у царя.

Что нам известно сегодня о попавшем в руки поэта анонимном письме и его авторе? Из дошедших до нас свидетельств, в том числе и самого Пушкина, мы знаем, что Дантес «жертвовал собой» ради некоего «монарха», что письмо было написано на иностранной 6умаге высокого качества, почерком, вероятно, похожим на почерк Дантеса. По тому, как оно было составлено, запечатано, по стилю изложения Пушкин довольно скоро определил, что оно «от иностранца, человека высшего общества, дипломата». Хорошо осведомленный Вяземский в своей записной книжке также упоминал о том, что в деле было замешано «дипломатическое лицо». Совсем не обязательно, что это был посланник, посол или, тем более, служащий иностранного посольства. Те или иные дипломатические функции, в том числе и представительские, в то время почти повсеместных монархий могло исполнять любое династическое лицо, временно или постоянно находившееся при иностранном дворе.

Одним из таких «дипломатических лиц» при дворе Николая I был некто Карл Прусский, брат императрицы Александры Федоровны и прусского наследного принца Вильгельма, того самого, который снабдил Дантеса рекомендательным письмом.

Почему он обратил на себя мое внимание? Перечитывая дневник А.И. Тургенева, который в те дни был рядом с Пушкиным, я в записи от 1 декабря 1836 г прочитал: «…Во французском театре, с Пушкиными… Вечер у Карамзиных… Пушкин. Вранье Вяземского — досадно». В записи от 22 декабря: «…Вечер на бале у княгини Барятинской — мила и ласкова. Приезд государя и государыни, с наследником и прусским принцем Карлом… Пушкины. Утешенный Вяземский». Значит, Вяземский 1 декабря что-то сообщил Тургеневу, во что последний не поверил. А 22 декабря Тургенев, вероятно, убедился в том, что Вяземский прав (ироничное «утешен»). И это, по логике, каким-то образом связано с приездом на бал, где была с мужем и Наталья Николаевна, царя с царицей и прусским принцем.

Карл (Фридрих Карл Александр), принц Прусский, родился в 1801 г. Начиная с 30-х гг., часто посещал Россию и был «своим» в Петербурге. Отличался невоспитанностью и необузданным нравом. А.О. Смирнова-Россет, бывшая фрейлиной императрицы, вспоминала в старости: «Принц вел себя очень дурно». Карл был непременным участником интимных вечеров в Аничковом дворце, в котором давались балы не более чем на сто персон, причем из дам приглашались «самые элегантные», в том числе и Н.Н. Пушкина. Неприличное поведение принца по отношению к женщинам вызвало однажды замечание Николая Павловича, которому не понравилось слишком уж явное приставание Карла к фрейлинам. В европейских странах обсуждался и скандал, связанный с тем, что Карл, рассердившись на слугу, убил его, то ли ударив палкой, то ли проколов шпагой. Прусский король, отец принца и русской императрицы, был вынужден отдать Карла пол суд, который приговорил принца к пожизненному заключению в крепость. Конечно, наказание принцу было потом смягчено. Но сам факт симптоматичен. Такой молодец был способен на все, а еще один скандал «на всю Европу» имел бы и для него самого, и для его отца, прусского монарха, самые нежелательные последствия.

Имеются и другие данные, позволяющие предполагать, по меньшей мере, активное участие Карла Прусского в интриге против Пушкина и его жены. Так, например, в недавно опубликованных воспоминаниях дочери царя Ольги Николаевны есть до сих пор не объясненные строки: «Воздух был заряжен грозой… Смерть Пушкина была событием, общественной катастрофой… Папа собственноручно написал умирающему слова утешения… Я помню слезы Мама, смущенный вид дяди Карла в течение долгого времени». Чем же был «долгое время» смущен «дядя Карл», принц Прусский?

История щедра на совпадения, иногда – и на самые ужасные. Когда поздно ночью 27 января 1837 г. Пушкин, смертельно раненный Дантесом, попросил Арендта съездить к царю за прощением для себя и для Данзаса, он мог передать с ним в оправдание случившегося письмо от «искусителя». Николай в это время находился в театре, сопровождаемый именно Карлом Прусским. Николай мог показать письмо принцу, и тот был вынужден, если он не сделал этого раньше, признаться царю в своей, мягко говоря, неосторожности. Царь принял решение не возвращать письма Пушкину, а в ответ на настоятельное требование поэта посоветовал ему «умереть по-христиански», то есть отказаться от мести. Хорошо понимая, какие последствия могло бы иметь разоблачение интриги, приведшей к смерти великого русского поэта, император начал сразу же принимать меры. Историю было приказано предать забвению. Отпевание Пушкина было совершено в тайне (примечательно, кстати, отсутствие на церемонии прусского посла, который — единственный из всего дипломатического корпуса — на ней не присутствовал). Было приказано опечатать бумаги поэта и сжечь те из них, которые могли скомпрометировать кого-либо из высокопоставленных лиц. Были приняты все меры для предотвращения народного возмущения, которое могло бы обратиться против окруживших престол «иностранных шарлатанов» и поколебать сам престол.

Два непосредственных виновника и исполнителя кровавой драмы были удалены из России. Дантес  был выслан на границу с Пруссией н направился в Берлин, где был обласкан наследным принцем Вильгельмом и где его нагнала жена в сопровождении Геккерна. Последний получил отставку без прощальной аудиенции у императора.

Предполагаемый «искуситель» Карл Прусский отделался «смущением». Он остался в России и прожил долгую и бесполезную жизнь¹.

Конкретная вина этих и других возможных участников убийства поэта еще требует уточнения. Многое могут прояснить два важнейших документа, скорее всего специально скрываемых от общественности, — подлинник письма Пушкина к Геккерну от 25 января 1837 г. и письмо Николая I к принцу Оранскому, в котором русский царь описал своему родственнику, будущему голландскому королю, события, связанные с роковой дуэлью. Думаю, теперь отпала необходимость их прятать.

Усилия, направленные на раскрытие правды о последних днях жизни А.С. Пушкина, должны увенчаться успехом.

Владимир ОРЛОВ
«Книжное обозрение», № 22, 1991г.

¹ Принц Прусский Карл – Фридрих Карл Александр Прусский (нем. Friedrich Carl Alexander von Preußen; 29 июня 1801г. ‒ 21 января 1883г.) ‒ генерал-фельдцейхмейстер (2 марта 1854 г.) Прусской армии, генерал-фельдмаршал Императорской Российской армии с 1872 года. (Примечание автора, сделанное при подготовке статьи к публикации на сайте. За прошедшие годы автор уточнил многие положения настоящей статьи, но счёл возможным оставить в статье «всё как было» ‒ для истории).

Вырезка статьи. «Книжное обозрение», № 22, 1991г