Пушкинский сайт

Камеристка или следующая? «Французские» эпиграфы в повести Пушкина «Пиковая дама»: опыт аутентичного перевода

«Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, я с ним знаком короче, чем с нашим» – так начинает Пушкин письмо к Петру Яковлевичу Чаадаеву от 6 июля 1831 года.

Из дошедших до нас полутора тысяч названий книг личной библиотеки Пушкина две трети — на французском языке. Многие пушкинские произведения включают в себя эпиграфы, слова, предложения и даже целые страницы текста на нём. Страницы сочинений французских авторов несут на себе пушкинскую «отметку резкую ногтей». Порою, он «указывает» им на стилистические и лексические погрешности. Пушкин и сам блестяще выступает в роли переводчика с французского языка на русский, интерпретатора произведений лучших поэтов и писателей Франции, даже в роли мистификатора. Глубиной анализа отличаются критические статьи и заметки Пушкина о французской литературе.

Пушкин в письме к Чаадаеву, конечно, немного лукавит, «применяясь к тону» своего адресата. Его слова свидетельствуют, скорее, о высокой требовательности к себе как русскому писателю. Но и недооценивать их нельзя: Пушкин в то время был озабочен повышением уровня русской литературной прозы до европейского и в этом процессе стремился взять из французского языка всё лучшее.

В отличие от обширной темы «Пушкин и французская литература», её составная часть, «Пушкин и французский литературный язык», проработана, на наш взгляд, недостаточно глубоко. Между тем, увеличивающаяся в объёме литература о Пушкине изобилует цитатами из “французской” пушкинианы. Появляются, хотя и редко, неизвестные пушкинские автографы, остаются не востребованными в архивах письма, дневники и другие документы пушкинского времени на французском языке, а из востребованных лишь малая часть полностью переведены на русский. Критический подход к этим трудам выявляет несоответствия в переводах одних и тех же текстов, небрежность, незнание правил грамматики и стилистики французского языка, не говоря уже о забвении современной Пушкину русской лексики. Отсюда — фактические ошибки, которые побуждают самих переводчиков делать ошибочные выводы, а читателей, не знающих французского языка, — принимать эти выводы на веру. Причина понятна: немногие пушкинисты знают в необходимой мере французский язык XIX века и мало кто из специалистов в области французского языка являются знатоками пушкинского творчества.

Каким представляется выход из создавшегося положения?

В распоряжении переводчиков есть уникальное «пособие» – изданный в 1956–1961 годах «Словарь языка Пушкина», описывающий более 20 тысяч слов русского языка, встречающихся в художественных и публицистических произведениях А.С. Пушкина, в его письмах и деловых бумагах. Переводчик имеет возможность сверить найденные им во французско-русских словарях XIX (NB!) века слова со «Словарём языка Пушкина» и отобрать, при наличии синонимов, лучшие из них по жанровому (поэзия, художественная проза, публицистика, дневники, письма и др.) и контекстуальному признаку. Проверив затем частоту использования Пушкиным отобранных слов, он может убедиться в том, что в период создания рассматриваемого произведения Пушкин не отказался от них в пользу других, более точных синонимов.

Следует также, работая над французскими текстами пушкинского времени, обязательно учитывать и замечания самого Пушкина. Так, говоря о современной ему французской литературе, Пушкин остерегал русских писателей некритически брать за основу литературные, письменные формы французского языка. В статье 1830 года «О народной драме и драме «Марфа посадница» М.П. Погодина» он, говоря о французской драматургии, так охарактеризовал отличие языка «придворной» литературы от народного:

«Творец трагедии народной был образованнее своих зрителей, он это знал, давал им свои свободные произведения с уверенностию своей возвышенности и признанием публики, беспрекословно чувствуемым. При дворе, наоборот, поэт чувствовал себя ниже своей публики. Зрители были образованнее его, по крайней мере, так думали и он и они. Он не предавался вольно и смело своим вымыслам. Он старался угадывать требования утончённого вкуса людей, чуждых ему по состоянию. Он боялся унизить такое-то высокое звание, оскорбить таких-то спесивых своих зрителей — отселе робкая чопорность, смешная надутость, вошедшая в пословицу (un héros, un roi de comédie – герой, король комедии), привычка смотреть на людей высшего состояния с каким-то подобострастием и придавать им странный, нечеловеческий образ изъяснения. У Расина (например) Нерон не скажет просто: «Je serai caché dans ce cabinet (Я спрячусь в этой комнате) но: Caché près de ces lieux je vous verrai, Madame (Сокрытый близ сих мест, я вас узрю, Madame). Агамемнон будит своего наперсника, говорит ему с напыщенностию:

Oui, c’est Agamemnon, c’est ton roi qui t’éveille.
Viens, reconnais la voix qui frappe ton oreille.
(Да, это Агамемнон, это твой король тебя будит.
Приди, узнай голос, поражающий твой слух).

Мы к этому привыкли, нам кажется, что так и должно быть. Но надобно признаться, что если герои выражаются в трагедиях Шекспира, как конюхи, то нам это не странно, ибо мы чувствуем, что и знатные должны выражать простые понятия, как простые люди».

В связи с этим замечанием Пушкина «приглядимся», например, к эпиграфу к роману в стихах «Евгений Онегин»: «Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d’orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d’un sentiment de supériorité, peut être imaginaire. Tiré d’une lettre particulière.»

Сергей Георгиевич Бочаров в посвящённой этому эпиграфу работе писал: «Все мы знаем эпиграфы к главам «Евгения Онегина». Но — странное дело — меньше всего мы знаем главный эпиграф к роману. Меньше его замечаем и хуже помним, а если и замечаем, то недостаточно отдавая себе отчёт в том факте, что единственный общий эпиграф, возглавивший весь роман «Евгений Онегин». …Tiré d’une lettre particulière — это мистификация Пушкина… Согласимся, что это интригующий факт, и ещё как следует не объяснённый, — что знаменитому русскому роману в стихах предпослан в качестве философского и психологического ключа нарочито изготовленный автором и имитирующий подлинный документ фрагмент французской прозы».

Впервые перевод эпиграфа на русский язык появился в 1934 году, в Полном собрании сочинений А.С. Пушкина в шести томах под общей редакцией Демьяна Бедного, А.В. Луначарского, М.А. Цявловского, П.Е. Щёголева и др. Автор перевода там не указан. Безоговорочно принятый с тех пор издателями и комментаторами «Евгения Онегина» перевод эпиграфа гласит:

«Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того ещё особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого. Из частного письма»

Перед нами, по сути, подстрочник. Действительно, эпиграф начинается причастным оборотом «Pétri de vanité il avait…», и именно с этого оборота переводчик, вслед за автором письма (Пушкиным – sic!) начал строить неуклюжую и на русском языке фразу: «Проникнутый тщеславием, он…», повторив тот самый «странный, нечеловеческий образ изъяснения», с которым, критикуя современных ему французских литераторов, Пушкин решительно боролся и в русском языке.

В таком случае, чего добивался Пушкин, строя так, в очевидном противоречии со своим изложенным выше наблюдением, якобы заимствованную им из чужого письма фразу? По нашему мнению, и это, кажется, ещё не было отмечено критикой, Пушкин намеренно хотел представить автора письма, содержащего характеристику главного героя, как раз одним из упомянутых литераторов, «обслуживающих» «людей высшего состояния». Приходится в очередной раз восхититься мастерством Пушкина, по видимости согласного с мнением «автора» письма об Онегине, но одновременно дистанцирующегося от него.

Теперь о «французских» эпиграфах в повести «Пиковая дама». Цели, с которыми Пушкин взял для эпиграфов французский язык, выявлены и обсуждены во многих статьях пушкинистов – литературоведов и филологов. В настоящем докладе мы коснёмся только вопросов их перевода на русский язык. Повесть с переводами эпиграфов была опубликована в упомянутом Полном шеститомном собрании сочинений Пушкина. Переводчик с французского языка в нём не указан. В дальнейшем эти переводы воспроизводились в различных изданиях без серьёзных изменений.

Из семи включённых Пушкиным в текст повести эпиграфов на французском языке – три: ко второй, третьей и четвёртой главам. Эпиграфы сопровождены авторскими указаниями, откуда они взяты: ко второй главе – из светского разговора, к третьей и к четвёртой главам – из переписки.

В тексте эпиграфа ко второй главе Пушкин использовал диалог из разговора княгини Марии Антоновны Нарышкиной и Дениса Васильевича Давыдова: «Il paraît que monsieur est décidément pour les suivantes. – Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraîches», сопроводив его примечанием: «Светский разговор». Об этом диалоге Давыдов 4 апреля 1834 года писал Пушкину из своего поместья: «Помилуй! что за диявольская память? — бог знает когда-то на лету я рассказал тебе ответ мой М.А. Нарышкиной насчёт les suivantes qui sont plus fraîches, a ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений „Пиковой дамы“».

В общепринятом переводе этого эпиграфа на русский язык ответ Давыдова на замечание княгини имеет явный скабрёзный оттенок: «Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок. – Что делать, сударыня? Они свежее». Какой уж тут, простите, светский разговор!

Рассмотрим лексику перевода. Прежде всего, словом «камеристка» стали пользоваться в русском языке значительно позже пушкинской эпохи. В толковых словарях начала – середины XIX века, да и в Словаре языка Пушкина это слово отсутствует. В эпиграфе не переведено слово monsieur. Затруднение переводчика понятно. Действительно, в контекст диалога двух светских знакомых («светский разговор») не вписывается стилистически ни один из возможных вариантов перевода на русский язык пары слов monsieur — madame: господин — госпожа, сударь — сударыня, тем более, русифицированная письменная форма их произношения: мсьё — мадам. По этой причине переводчик был вынужден «трансформировать» сложноподчинённое предложение с безличной главной частью в простое предложение с вводным словом. И всё же: опустить в переводе эпиграфа слово monsieur значит нарушить волю писателя – Пушкина и приглушить интонацию раздражения в замечании Нарышкиной.

Какой же выход нашёл известный остряк Давыдов из щекотливой ситуации? Он сделал вид, что понял использованное Нарышкиной субъективированное причастие suivante не в первом его значении «горничная» (не «камеристка» – см. выше), а во втором: «та, которая следует непосредственно за… нижеследующая, следующая (по порядку)».

И поэтому эпиграф, по нашему мнению, следует переводить на русский язык так: «Кажется, monsieur решительно предпочитает горничных. – Что делать, madame? Следующие* свежее. Светский разговор», сопроводив перевод примечанием: *Игра слов французского языка: les suivantes – горничные и следующие (по порядку). Что до пары слов monsieur — madame, то в тексте перевода следует сохранить их французское написание, как это делал иногда сам Пушкин, если не мог найти подходящий русский эквивалент для какого-либо иностранного слова.

Обратимся теперь к эпиграфу к третьей главе повести: «7 Mai 18**. Homme sans mœurs et sans réligion! Переписка». Общепринятый перевод: «7 мая 18**. Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого! Переписка».

Суть текста, как и его эмоциональная окраска, ясны. Что касается перевода, то словосочетания «нравственные правила» и «ничего святого» Пушкин не использовал. Слова из них, каждое по отдельности, – использовал, но не в этих сочетаниях. Как результат, в отличие от лаконичного текста оригинала, перевод носит описательный характер (заметим, кстати, что одним из косвенных критериев «качества» перевода может служить результат сравнения числа слов русского перевода и французского оригинала. В самом деле, русский язык семантически отнюдь не беднее французского).

Вспомним пушкинское замечание, что «знатные должны выражать простые понятия, как простые люди». Во французско-русских словарях XIX века выражение «sans mœurs» дословно переводится: «без нравов» (безнравственный); «sans réligion» – «без религии», «без бога» (безбожный). Оба прилагательные широко использовались, как в разговорной, так и в письменной речи. Использовал их и Пушкин (см. Словарь языка Пушкина). И в соответствии с приведенными соображениями можно предложить такой, по нашему мнению, аутентичный перевод текста эпиграфа: «7 мая 18** Человек безнравственный и безбожный! Переписка». Эмоциональная окраска оригинала сохранена благодаря инверсному порядку слов и восклицательному знаку в конце фразы.

Что касается эпиграфа к четвёртой главе «Vous m’écrivez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire. Переписка», то его перевод на русский язык «Вы пишете мне, мой ангел, письма на четырех страницах быстрее, чем я успеваю их прочитать» не вызывает принципиальных возражений.

В заключение, об одном примере, свидетельствующем о желательности при переводе «прислушиваться» к Пушкину.

Как известно, Пушкин был вынужден общаться с императором Николаем I в основном через посредство главы III отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа.

Известны 32 письма Бенкендорфа к Пушкину и 54 письма Пушкина к Бенкендорфу, все – на французском или на русском языках. Заключительная формула вежливости во всех русских письмах Пушкина одинакова – «Вашего превосходительства покорнейший (иногда – всепокорнейший) слуга Александр Пушкин», как и во всех «французских» письмах – «de Votre Excellence le très humble et très obéissant serviteur Alexandre Pouchkine».

По неочевидной причине при публикации «французских» пушкинских писем к Бенкендорфу приводится такой перевод заключительной формулы: «Вашего сиятельства нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин». Но в заключительной формуле своих русских писем Пушкин никогда слова «нижайший» не использовал. Он вообще воспользовался этим словом лишь однажды – в письме к Алексею Николаевичу Вульфу 10 октября 1825 года: «О коляске моей осмеливаюсь принести вам нижайшую (выделено мной. – ВО) просьбу. Если (что может случиться) деньги у вас есть, то прикажите, наняв лошадей, отправить ее в Опочку».

Это обстоятельство могло бы показаться не заслуживающим особого внимания, если бы, например, не преддуэльные письма Пушкина к Луи Геккерну, перевод которых печатается всё с той же, на этот раз якобы иронической, а на деле унижающей автора заключительной формулой: «ваш нижайший и покорнейший слуга».

Как нам представляется, аутентичный (как понимал её сам Пушкин) перевод заключительной формулы «французских» писем Пушкина таков: «ваш покорный (или покорнейший) слуга Александр Пушкин».